...and home before dark.
Что я читаюДовольно внезапно прочитала автобиографию Айседоры Дункан.
Начало очень напоминало современный "Замок из стекла": история талантливого и жизнестойкого ребенка, неординарные родители которого обеспечили ему одновременно культурное развитие и необходимость выживать.
Она довольно просто и безоценочно пишет какие-то показательные вещи о семье, что позволяет делать выводы (а дальше там текст о том, как они с отцом замечательно провели время):
"— Пришел человек, который говорит, что он мой отец.
Мать встала, бледная и взволнованная, и, пройдя в другую комнату, заперлась в ней на ключ. Один из братьев спрятался под кровать, а другой в шкаф, в то время как у сестры сделалась истерика.
— Скажи ему, чтобы он уходил, скажи, чтобы уходил! — кричали они."
О провальных больших проектах - например, о том, как они всем семейством пытались выстроить в Греции свой личный храм, выбрав для этого красивое место без источников воды:
"Жена Августина, приехавшая с маленькою дочерью, была одета по моде и носила французские каблуки, на которые мы стали коситься, потому что сами давно перешли на сандалии, чтобы не осквернять белых мраморных плит Парфенона. Против сандалий приезжая горячо протестовала, а мы тем временем решили, что мои платья-директуар, как и галстуки, отложные воротники и короткие штанишки Раймонда, являются одеждами вырождения и что мы должны облечься в туники древних греков, что и сделали к величайшему удивлению греков современных."
О том, как закончились деньги, и они вернулись в светское общество вместе с хором греческих мальчиков - другим не слишком удачным проектом:
"В Берлине успех греческого хора был значительно меньший, и хотя из Мюнхена для поднятия настроения прибыл известный профессор Корнелиус, берлинцы, как венцы, кричали: "Танцуйте лучше "Голубой Дунай" и оставьте греческий хор в покое".
Тем временем сами маленькие греческие мальчики испытали на себе влияние непривычной среды. Дирекция гостиницы постоянно жаловалась на их дурные манеры и несдержанность. Они вечно требовали черного хлеба, спелых оливок и сырого луку. Если этих яств не находилось, они приходили в ярость и начинали швырять в кельнеров бифштексами или бросаться на них с ножами. В конце концов их выкинули из нескольких первоклассных гостиниц и мне ничего не оставалось сделать, как расставить десять кроватей в гостиной моей собственной берлинской квартиры и поселить мальчиков у нас.
Считая их детьми, мы каждое утро торжественно наряжали их в древнегреческие одежды и сандалии и вели гулять в Тиргартен. Однажды Елизавета и я, выступая во главе нашей странной процессии, встретили императрицу верхом. Она была так возмущена и удивлена нашим видом, что на следующем перекрестке упала с лошади, так как добрая прусская лошадь, конечно, никогда не встречала ничего подобного и с испугу шарахнулась в сторону."
Много про, гм, чувственные удовольствия: она сожалеет, что не дала соблазнить себя Родену (хотя о соблазнении речи не было - скорее, не уступила приставаниям) и сама не смогла соблазнить Станиславского.
"Затем, когда я пыталась привлечь его к себе еще ближе, он отшатнулся с недоумением и вскричал: "Но что мы будем делать с ребенком?" – "Каким ребенком?" – спросила я. – "Ну, нашим, конечно. Что мы с ним сделаем? Видите ли, – продолжал он с расстановкой, – я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем семейном положении быть не может".
Необыкновенная серьезность, с которой он говорил о ребенке, насмешила меня, и я расхохоталась. Он растерянно взглянул на меня, отвернулся и поспешно удалился по коридору гостиницы. Всю ночь, просыпаясь, я не могла удержаться от смеха, но, смеясь, была вне себя от злости. Мне кажется, что только тут я вполне ясно поняла, как некоторые культурные люди могут отправляться в места сомнительной репутации после общения с людьми высокого интеллекта. Я, будучи женщиной, этого сделать не могла и потому всю ночь напролет металась в кровати из стороны в сторону. Утром я пошла в русскую баню, где пар, чередуясь с холодной водой, привел мою нервную систему в моральное состояние...
...Много лет спустя я рассказала этот случай жене Станиславского, которую охватил приступ бешеного смеха и которая воскликнула: "Ах, это так на него похоже! Он очень серьезно относится к жизни".
О своих любовниках, среди которых отец ее первого ребенка был наименее адекватным, по нынешним меркам (не считая, пожалуй, Есенина, до которого в "Моей жизни" дело не дошло):
"Насколько помню, в первой сцене "Росмерсгольма" Ибсен указывает, что комната должна быть "уютно, но по-старомодному обставлена". Но Крэг нашел нужным создать внутренность египетского храма с потолками, уходящими ввысь. Комната отличалась от египетского храма только огромным квадратным окном в глубине сцены. По Ибсену, оно выходит в аллею старых деревьев, ведущую к дворику. У Крэга все это приняло громадные размеры – десять метров на двенадцать, а за окном виднелась яркая даль, переливавшаяся желтыми, зелеными и красными красками, даль, которая скорее походила на пейзаж в Марокко, чем на старомодный дворик.
– Окно мне представляется маленьким, а не таким огромным, – заметила Дузе с некоторым удивлением.
На что Крэг прогремел на английском языке:
– Скажите ей, что я не допущу, чтобы какая-то проклятая баба вмешивалась в мою работу!
– Он говорит, что склоняется перед вашим мнением и сделает все, чтобы вам угодить, – благоразумно перевела я и, повернувшись к Крэгу, не менее дипломатично стала передавать возражения Дузе:
– Дузе говорит, что у вас великий талант и что поэтому она ничего не изменит в ваших набросках.
Такие переговоры продолжались часами. Иногда мне надо было кормить ребенка, но все же я всегда была на месте и исполняла важную роль переводчика-миротворца. Часто я страдала, когда пропускала время кормления, но продолжала объяснять Крэгу и Дузе то, что они никогда не говорили. Роды сильно пошатнули мое здоровье, а утомительные разговоры затягивали выздоровление. Но я считала, что никакая жертва с моей стороны не будет слишком велика для такого выдающегося артистического события, как постановка "Росмерсгольма" Крэгом для Элеоноры Дузе."
О том, как спонтанные поступки хоронили долгосрочные проекты (как, например, внебрачная связь с этим же, кажется, мужчиной оставила ее школу танцев без спонсоров и попечительниц):
"Меня узнали; студенты окружили меня. Они объяснили, что сегодня ночью аргентинский праздник свободы, и попросили меня протанцевать их гимн. Я всегда люблю доставлять удовольствие студентам; поэтому я согласилась и, выслушав перевод текста аргентинского гимна, завернулась в аргентинский флаг и попыталась изобразить им страдание когда-то порабощенной колонии и освобождение ее от ига тирана. Мой успех был головокружителен. Студенты, незнакомые с такого рода танцами, пришли в неистовый восторг и без конца требовали повторения гимна.
Я вернулась в гостиницу, раскрасневшаяся от успеха и очень довольная Буэнос-Айресом, но – увы! – моя радость была преждевременна. На следующее утро, прочитав в газетах сенсационный отчет о моем выступлении у студентов, мой импресарио пришел в бешенство и заявил, что считает наш контракт расторгнутым. Все лучшее общество Буэнос-Айреса возвращало в кассу свои билеты и собиралось бойкотировать мои спектакли. Таким образом, вечер, который привел меня в такой восторг, оказался роковым для моих гастролей."
И далее в том же духе - это было довольно увлекательно. Сейчас я увлеченно копаю по горизонтали от этой вещи во все стороны: ищу музыку Этельберта Невина и "Вашингтонскую почту", под которую Айседора Дункан недолго танцевала "с перцем", когда от недоедания им с матерью было совсем плохо, портреты Эллен Терри кисти Уоттса, легенду о Лоэнгрине и любовные письма Сибиллы Алерамо к итальянской феминистке Лине Полетти...
Мне не то чтобы интересна сама Айседора Дункан (и не то чтобы симпатична - с ее постоянно забрасываемыми школами танцев, которые как бы мечта и цель всей жизни, переездами оттуда, где сделалось плохо, и возвращениями, когда плохо становится в другом месте, нелюбовью к балету и джазу, неумением прогнозировать и считать деньги...) - да и к историческому периоду я какой-то исключительной любви не питаю, но отчего-то исключительно приятно чувство погружения в контекст. Последний раз я так закапывалась еще зимой, в мрамор и историю Метростроя.
Начало очень напоминало современный "Замок из стекла": история талантливого и жизнестойкого ребенка, неординарные родители которого обеспечили ему одновременно культурное развитие и необходимость выживать.
Она довольно просто и безоценочно пишет какие-то показательные вещи о семье, что позволяет делать выводы (а дальше там текст о том, как они с отцом замечательно провели время):
"— Пришел человек, который говорит, что он мой отец.
Мать встала, бледная и взволнованная, и, пройдя в другую комнату, заперлась в ней на ключ. Один из братьев спрятался под кровать, а другой в шкаф, в то время как у сестры сделалась истерика.
— Скажи ему, чтобы он уходил, скажи, чтобы уходил! — кричали они."
О провальных больших проектах - например, о том, как они всем семейством пытались выстроить в Греции свой личный храм, выбрав для этого красивое место без источников воды:
"Жена Августина, приехавшая с маленькою дочерью, была одета по моде и носила французские каблуки, на которые мы стали коситься, потому что сами давно перешли на сандалии, чтобы не осквернять белых мраморных плит Парфенона. Против сандалий приезжая горячо протестовала, а мы тем временем решили, что мои платья-директуар, как и галстуки, отложные воротники и короткие штанишки Раймонда, являются одеждами вырождения и что мы должны облечься в туники древних греков, что и сделали к величайшему удивлению греков современных."
О том, как закончились деньги, и они вернулись в светское общество вместе с хором греческих мальчиков - другим не слишком удачным проектом:
"В Берлине успех греческого хора был значительно меньший, и хотя из Мюнхена для поднятия настроения прибыл известный профессор Корнелиус, берлинцы, как венцы, кричали: "Танцуйте лучше "Голубой Дунай" и оставьте греческий хор в покое".
Тем временем сами маленькие греческие мальчики испытали на себе влияние непривычной среды. Дирекция гостиницы постоянно жаловалась на их дурные манеры и несдержанность. Они вечно требовали черного хлеба, спелых оливок и сырого луку. Если этих яств не находилось, они приходили в ярость и начинали швырять в кельнеров бифштексами или бросаться на них с ножами. В конце концов их выкинули из нескольких первоклассных гостиниц и мне ничего не оставалось сделать, как расставить десять кроватей в гостиной моей собственной берлинской квартиры и поселить мальчиков у нас.
Считая их детьми, мы каждое утро торжественно наряжали их в древнегреческие одежды и сандалии и вели гулять в Тиргартен. Однажды Елизавета и я, выступая во главе нашей странной процессии, встретили императрицу верхом. Она была так возмущена и удивлена нашим видом, что на следующем перекрестке упала с лошади, так как добрая прусская лошадь, конечно, никогда не встречала ничего подобного и с испугу шарахнулась в сторону."
Много про, гм, чувственные удовольствия: она сожалеет, что не дала соблазнить себя Родену (хотя о соблазнении речи не было - скорее, не уступила приставаниям) и сама не смогла соблазнить Станиславского.
"Затем, когда я пыталась привлечь его к себе еще ближе, он отшатнулся с недоумением и вскричал: "Но что мы будем делать с ребенком?" – "Каким ребенком?" – спросила я. – "Ну, нашим, конечно. Что мы с ним сделаем? Видите ли, – продолжал он с расстановкой, – я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем семейном положении быть не может".
Необыкновенная серьезность, с которой он говорил о ребенке, насмешила меня, и я расхохоталась. Он растерянно взглянул на меня, отвернулся и поспешно удалился по коридору гостиницы. Всю ночь, просыпаясь, я не могла удержаться от смеха, но, смеясь, была вне себя от злости. Мне кажется, что только тут я вполне ясно поняла, как некоторые культурные люди могут отправляться в места сомнительной репутации после общения с людьми высокого интеллекта. Я, будучи женщиной, этого сделать не могла и потому всю ночь напролет металась в кровати из стороны в сторону. Утром я пошла в русскую баню, где пар, чередуясь с холодной водой, привел мою нервную систему в моральное состояние...
...Много лет спустя я рассказала этот случай жене Станиславского, которую охватил приступ бешеного смеха и которая воскликнула: "Ах, это так на него похоже! Он очень серьезно относится к жизни".
О своих любовниках, среди которых отец ее первого ребенка был наименее адекватным, по нынешним меркам (не считая, пожалуй, Есенина, до которого в "Моей жизни" дело не дошло):
"Насколько помню, в первой сцене "Росмерсгольма" Ибсен указывает, что комната должна быть "уютно, но по-старомодному обставлена". Но Крэг нашел нужным создать внутренность египетского храма с потолками, уходящими ввысь. Комната отличалась от египетского храма только огромным квадратным окном в глубине сцены. По Ибсену, оно выходит в аллею старых деревьев, ведущую к дворику. У Крэга все это приняло громадные размеры – десять метров на двенадцать, а за окном виднелась яркая даль, переливавшаяся желтыми, зелеными и красными красками, даль, которая скорее походила на пейзаж в Марокко, чем на старомодный дворик.
– Окно мне представляется маленьким, а не таким огромным, – заметила Дузе с некоторым удивлением.
На что Крэг прогремел на английском языке:
– Скажите ей, что я не допущу, чтобы какая-то проклятая баба вмешивалась в мою работу!
– Он говорит, что склоняется перед вашим мнением и сделает все, чтобы вам угодить, – благоразумно перевела я и, повернувшись к Крэгу, не менее дипломатично стала передавать возражения Дузе:
– Дузе говорит, что у вас великий талант и что поэтому она ничего не изменит в ваших набросках.
Такие переговоры продолжались часами. Иногда мне надо было кормить ребенка, но все же я всегда была на месте и исполняла важную роль переводчика-миротворца. Часто я страдала, когда пропускала время кормления, но продолжала объяснять Крэгу и Дузе то, что они никогда не говорили. Роды сильно пошатнули мое здоровье, а утомительные разговоры затягивали выздоровление. Но я считала, что никакая жертва с моей стороны не будет слишком велика для такого выдающегося артистического события, как постановка "Росмерсгольма" Крэгом для Элеоноры Дузе."
О том, как спонтанные поступки хоронили долгосрочные проекты (как, например, внебрачная связь с этим же, кажется, мужчиной оставила ее школу танцев без спонсоров и попечительниц):
"Меня узнали; студенты окружили меня. Они объяснили, что сегодня ночью аргентинский праздник свободы, и попросили меня протанцевать их гимн. Я всегда люблю доставлять удовольствие студентам; поэтому я согласилась и, выслушав перевод текста аргентинского гимна, завернулась в аргентинский флаг и попыталась изобразить им страдание когда-то порабощенной колонии и освобождение ее от ига тирана. Мой успех был головокружителен. Студенты, незнакомые с такого рода танцами, пришли в неистовый восторг и без конца требовали повторения гимна.
Я вернулась в гостиницу, раскрасневшаяся от успеха и очень довольная Буэнос-Айресом, но – увы! – моя радость была преждевременна. На следующее утро, прочитав в газетах сенсационный отчет о моем выступлении у студентов, мой импресарио пришел в бешенство и заявил, что считает наш контракт расторгнутым. Все лучшее общество Буэнос-Айреса возвращало в кассу свои билеты и собиралось бойкотировать мои спектакли. Таким образом, вечер, который привел меня в такой восторг, оказался роковым для моих гастролей."
И далее в том же духе - это было довольно увлекательно. Сейчас я увлеченно копаю по горизонтали от этой вещи во все стороны: ищу музыку Этельберта Невина и "Вашингтонскую почту", под которую Айседора Дункан недолго танцевала "с перцем", когда от недоедания им с матерью было совсем плохо, портреты Эллен Терри кисти Уоттса, легенду о Лоэнгрине и любовные письма Сибиллы Алерамо к итальянской феминистке Лине Полетти...
Мне не то чтобы интересна сама Айседора Дункан (и не то чтобы симпатична - с ее постоянно забрасываемыми школами танцев, которые как бы мечта и цель всей жизни, переездами оттуда, где сделалось плохо, и возвращениями, когда плохо становится в другом месте, нелюбовью к балету и джазу, неумением прогнозировать и считать деньги...) - да и к историческому периоду я какой-то исключительной любви не питаю, но отчего-то исключительно приятно чувство погружения в контекст. Последний раз я так закапывалась еще зимой, в мрамор и историю Метростроя.