Это - родительская любовь - было для меня самым шатким местом плана по обзаведению потомством. Во время беременности меня не особо накрывало гормонами, так что я боялась, что и тут безусловной любви с первого взгляда мне не отсыпят и надо будет как-то справляться без нее. Налаживать какие-то отношения с этим новым существом, о которых мы пока не имеем ни малейшего представления...
Первый день. К вечеру я мееедленно, держась за Сашку, преодолеваю расстояние до интенсивной терапии этажом ниже. Из меня еще льется кровь, а запирать дверь в туалет, не опасаясь свалиться там в обморок, я начну только через два дня. Ребенок лежит в прозрачном ящике, и я думаю, что ей тут, наверное, одиноко и страшно, несмотря на медсестер, тепло и длительный сон. Это первый момент какого-то сопереживания. Но себе я сопереживаю сильнее и ухожу спать.
Мое отношение к чужим детям не слишком меняется. Младенцу, лежащему в соседнем прозрачном ящике, я тут же дала позывной Волосатый Засранец. Тому есть причины: у него уже есть сантиметра полтора черных волос, торчащих вверх (а у нас до сих пор нежный пух, стелющийся по поверхности), а еще он постоянно и пронзительно верещит. Инночка скромно молчит, так что на кормильно-пеленальные мероприятия Волосатого Засранца берут первым, и производят их в каком-то увеличенном объеме вплоть до чистки ушей; когда доходит до нашего младенца, мои силы исчерпаны и я уже с трудом могу стоять. Уходить в этот момент особенно обидно.
На следующий день я начинаю ходить в терапию каждые три часа, чтобы пытаться ее кормить. Шесть утра, девять, двенадцать, три... Медсестры без предупреждения хватают меня за грудь и пытаются выдавить из нее фреш; ощущения во всех отношениях неожиданные. Потом ко мне в палату приходит милая дама с круглой вязаной сиськой в руке, представляется консультантом по лактации и сообщает, что выжимать фреш не обязательно, а потом даже идет со мной, чтобы на месте показать, как надо. До этого я где-то читала, что молочные феи - такие особо кровожадные монстры в жестоком мире грудного вскармливания и материнства в целом, но эта была милейшая и действительно мне помогла. Молока пока нет, но я просто минут по восемь держу у груди сонного, тяжелого и теплого младенца и успокаиваю себя тем, что пока все идет не так уж и плохо. Я уже умею, гм, держать, да и с кормлением все вроде не смертельно (сардоническое «ха» - смертельно еще будет). Младенец тихий, милый и на фоне Волосатого Засранца здорово выигрывает. Когда приходит время возвращать ребенка в ящик, сопереживания становится больше (полным оно делается, наверное, еще через пару дней - такое инстинктивное понимание, что лучшее место для маленького теплого котика - у меня под мышкой, и именно там ребенок должен находиться столько времени, сколько вообще возможно. Она в незнакомой и непривычной среде, раз в два-три часа ее мучает острейший голод, а еще она настолько беспомощна, что не может поднять собственную голову - это должно быть потрясающе неуютным ощущением. А большой теплый бок рядом как раз про безопасность). Я начинаю сочувствовать Волосатому Засранцу: за три дня, что я хожу в эту терапию, его маму я видела всего однажды. Она одета в струящуюся домашнюю пижаму и вообще красива, как принцесса Жасмин; я же вдруг обнаруживаю на себе казенную больничную ночнушку выцветшей расцветки "советский ситец" на несколько размеров больше и такой же халат, без которого медсестры просили в коридоре не показываться. Мне что-то стукает в голову, я нахожу себе в Интернете что-то милое формата "для кормления"; Сашка добывает мне его ровно в день выписки.
Приносят здоровенную собянинскую коробку с детскими штуками - они достаточно качественные и довольно полезные.
На третьи сутки Инночку привозят ко мне в палату и оставляют ребенка на мое попечение. Мне не то чтобы страшно: я читала, что младенцы спят по 18 часов, в конце коридора дежурит детская медсестра, которая по идее должна помогать и отвечать на все вопросы. Менять памперс легко и просто, кормить я уже умею (ха!) - а больше ничего и не нужно...
Первый день, тем не менее, какой-то из ада: детская медсестра та еще мымра, и к концу дня я хочу убить ее и расчленить тело. Вчерашняя сестра бежала с поста даже не на зов, а на звуки детского плача из палат совместного пребывания; эта мегера раза три выдавала мне классическое «вас-много-я-одна» и Сашке еще один (хотя с его приездом я внезапно превратилась в Женечка-как-ваши-дела?..) и, пообещав заглянуть позже, не сделала этого ни разу. Она показала пеленание один раз в режиме «вот так я разбираю пулемет за пять секунд - а теперь повторите, салаги». Она «не слышала» мои вопросы в тихом и пустом коридоре и мне приходилось ковылять к посту, чтобы услышать все то же про «нет времени» (а хожу я пока так себе). Или просила подойти минут через десять, а когда я добиралась - а нет, еще через пару. Три раза, когда мне кое-как удавалось успокоить и усыпить детеныша, тут же внезапно требовалось сделать какую-нибудь процедуру/болезненный анализ, и вместо аккуратного сонного сверточка мне возвращали орущего младенца в ворохе пеленок. Вообще со мной постоянно были родители или Сашка (и Сашка примерно с тех дней меняет подгузники (памперсье, называет он этот свой функционал), таскает ребенка на руках и кормит при помощи всяких подручных приспособлений от шприца до бутылочки. При такой динамике, думаю я, через пару лет узнать своего ребенка в детском саду для него будет раз плюнуть), но в тот день Сашка закрывал дела перед отпуском, а у родителей был футбол. Инночка вопила, ненадолго притихая после кормления (что-то молочное в пахнущих капустой шприцах раз в три часа); кормила я из них тоже как будто неправильно, и львиная доля этого молочного не попадала в ребенка или выплевывалась им обратно. Детская сестра рекомендует давать грудь, и это, на мой тогдашний взгляд, паршивый совет: из вполне приемлемого кормление при частом повторении довольно быстро делается адово болезненным. Потом, ближе к вечеру, к нам добрался Сашка и начал формировать у меня устойчивый паттерн "приехал муж и всех спас", накормив ребенка и успокоив до засыпания наложением рук. Зашла на обработку меня обычная медсестра, показала нам пеленание и правильное кормление ребенка из шприца (его освоил Сашка, опять-таки; я же просто выдавливала потихоньку жидкость в открытый рот, когда детеныш пытался кричать).
А я научилась делать из ребенка аккуратный сверточек. Есть теории о том, что пеленание помогает лучше спать, но буквально сутки спустя педиатр говорит нам, что с ребенковской менее подвижной левой рукой пеленать вообще не нужно, и делать из детеныша сверточек я начну позже, для первых выходов из дома.
Этот же день - время рождения первых локальных мемов. Инночка вопит только когда хочет есть, и даже в этом случае она не высоко верещит, а издает низкое, очень печальное «ваааа». Очень выразительное. Жизнь - ваааа, очень быстро стала соглашаться я. Ваааа!.. («Это я должен кричать! Я!»)
Следующий день я помню по нескольким событиям: мама привезла мне чизккйк от нашей службы доставки, нам внезапно пообещали прививку и выписку прям завтра и едва ли не прям сегодня, а после чизкейка внезапно пришло молоко. До этого грудь несла функцию скорее ребенкоуспокоительную, а жили мы от одного чудодейственного появления шприцов до другого; тем неожиданнее было, что после сеанса успокоения Инночка сыто отвалилась и улыбнулась. Я была очарована и поражена: раньше улыбка казалась мне социальным навыком, который приходит позже. А потом она проспала часов пять подряд (говорят, большие глаза ребенка призваны сделать его милее и тем уменьшить шанс, что он будет съеден. Как по мне, самый обезоруживающий вариант - глаза, закрытые во сне). Так мы перестали зависеть от поставок капустных шприцов и перешли на самообеспечение.
К тому моменту детеныш часть времени жил не в кювете, а у меня под боком: так она делалась спокойнее. Перспектива вырастить ребенка, не слезающего с ручек, меня не пугала.
Катастрофой все становится в день выписки. Молока не хватает, Инночка вопит, кормить нечеловечески больно. Вариантов всего два: делать это через боль или бессильно слушать ее плач. Оба ужасны. Положение усложняется тем, что я не могу нормально двигаться: чтобы просто переложить ребенка к себе на кровать, мне приходится проделывать массу посторонних телодвижений, не всегда гарантирующих успех. Я пытаюсь кормить стоя, потом, в отчаянии - сидя, и судя по ощущениям у меня несколько расходятся швы. Это момент, когда я реву от боли и жалости к себе и ребенку одновременно, хотя большую часть времени все физические неудобства находятся словно бы в другом слое реальности. Потом меня выручают родители, выяснив, чем можно обезболиться без ущерба для ребенка, и добывают мне местный анестетик. Он будет спасать меня еще с месяц.
Мы уезжаем домой. На выходе я распугиваю дежурную съемочную группу: да мы быстренько поснимаем, говорят они, потом вы увидите и решите, покупать ли, настойчиво говорят они - с третьего раза я соглашаюсь, потому что это проще, чем сопротивляться. Но когда доходит до практики и от меня начинают требовать всякого вроде "а возьмите ее ножку в ладошки и так держите", я посылаю всех. В машине сижу полулежа на удобнейшей пуховой подушке. Мы добираемся домой.
(Еще запомнить. Сашка купил розы размером с два кулака. Танька привезла мне офигенные пионы с дачи, но перед появлением ребенка я выставила их в общий холл: они очень сильно пахли. Больничные котлеты были вкусными, но я вообще люблю столовскую еду. Снаружи меняли асфальт и пару дней здорово шумели; кричали дети, кричали рожающие женщины, но этот звук отсекался, как гул работающего компьютера)
Дома было отлично. Сашка в отпуске и все время со мной; мама готовит нам еду. Первые дни отчаянно физиологичны все равно: простейшие действия требуют волевых актов и изрядного превозмогания. Это ваше естественное вскармливание антиэволюционно, ворчу я. Если каждый контакт с ребенком завязан на боль, это как-то не способствует выживаемости; я воплю и с шипением пинаю диванные подушки, иногда попадая по Сашке, Дэвид Боуи звучит фоном. Потом мы вспоминаем, что в груде вещей есть такие штуки, как силиконовые накладки для кормления, и из зверски болезненного процесс делается умеренно неприятным и только в самом начале. Одну из накладок я тут же теряю, а вторая обретает статус семейного достояния (потом я теряю и ее тоже). Потом на пару недель приходят лактостазы, и какое-то время я, сдержанно паникуя, пытаюсь с ними разобраться. Это уплотнения, которые болят и имеют свойство перерастать в проблему, решаемую хирургическим путем (мне отрежут грудь, мрачно гипертрофирую я. И руку). Это выглядит особенно нечестным: часть тела, которую я успешно игнорировала почти тридцать лет, вдруг обретает значение и в момент, когда жизнь и так ваааа, начинает играть против меня. Я пробую народные средства и ищу консультантов, которые стоят, как вертолет; я расспрашиваю родных, и почти все упоминают жуткое обязательное расцеживание до синяков с рыданиями и полотенцем в зубах (консультанты-как-вертолет говорят на это - ни в коем случае так не делайте, чем сразу вызывают мою симпатию). Но жадность спасает меня и тут: я покупаю электрический молокоотсос и обхожусь без ужасов и синяков. Рука не отрезана, вертолет остается в семейном бюджете, а там и лактостазы пропадают сами собой.
Я начинаю вставать, в первую очередь из-за жадности: наша доставка полуготовой еды исправно возит нам пищу, которую нужно готовить, чтобы она не стухла бесславно.
К нам внезапно заходит то педиатр, то патронажная медсестра. Я притворяюсь мертвой. Заходят родители, приезжает Сашкина мама, изредка появляются гости.
Оффтопом - мы любим гостей. Гости это классно, гости это здорово, а сейчас я еще начинаю печь больше, чем мы можем сожрать (у родителей вот в один момент находились фрагменты сразу трех моих тортов). Так что если вдруг кто-то думает, что было бы неплохо навестить нас тут, то было бы очень здорово.
Мы взаимодействуем с детенышем. Дай мне пятнадцать минут, говорю я Сашке и убегаю на кухню/обрабатывать штуки/делать еще какую-нибудь пользу, и смена рода деятельности действительно воспринимается как отдых. Сашка носит Инненка на руках, качает на коленях, поет ей какие-то штуки, придуманные тут же, и купает ее в ванне. Вначале он носил мне еду и воду по запросу, а сейчас уже я отгружаю ему Инночку с чашкой чая.
От ребенка отваливается жутковатая пупочная прищепка, и Сашка пугает ей гостей. Сам пупок он поливает зеленкой и перекисью. Ребенок в зеленке, я в зеленке, простыни в зеленке.
Мои гормоны вернулись в норму, и почти ничто меня не бесит.
Инночка срыгивает молоком. Все в молоке: у мамы как-то образовывалось молоко в тапках, у Сашки я обнаруживала молоко в пупке. Ребенок неплохо так прибавляет в весе.
Мы с Сашкой смотрим на планшете какие-то ролики, обзоры, пару фильмов в несколько приемов. Я начинаю читать помимо френдленты и новостей и что-то писать в текстовые ролевые игры.
Инночка сверточек, говорю я, заматывая ребенка в пеленку. Инныш шаурма. Хмурая шаурма!
Можно было бы сделать набор статусов, как от Тани Tallva - сегодня Инночка недовольный кабачок. Или пукающий сверточек. Или Гуддини (когда выкручивается из состояния сверточка так, словно через две минуты у нее закончится кислород, а потом ее сожрут акулы. Или теплый котик. Или котик-из-ада. Инночка ребенок-ваааа (кругом враги и вся жизнь у него ваааа) и ребенок-антистресс (можно гладить ее по мягкому пуху на голове, или ловить за ногу с длинными подвижными пальцами, цитируя родственников - «как настоящими» и «музыкальными». Она страшно тактильный ребенок). Инночка - Могучая Вода (Сашка нагуглил как-то, что имя у ребенка еврейское (как и вся скорбь еврейского народа в глазах), и означает оно что-то типа сильной воды. Так у ребенка появилось и стойкое индейское имя заодно. При смене памперсов мы вспоминаем его особенно часто). А вот сегодня Инночка - хитрая ватрушка.
Хитрая ватрушка довольно быстро начинает спать с нами, в гнезде из моей подушки для беременных, занимающей полкровати. Я по тысяче раз за день проверяю, дышит ли она. Так удобнее перетягивать ее к себе: теплый котик под мышкой, все дела, и мне отчаянно хочется, чтобы она чувствовала себя безопасно и хорошо.
Я разговариваю с ней и воркую, потому что размеры и обстоятельства настойчиво требуют уменьшительно-ласкательных суффиксов. Отчасти я заимствую паттерны разговоров с кошкой (...да, кошка?..)
Кошка вначале обнюхивает детеныша с некоторого расстояния и какое-то время обходит нас с ним по большой дуге. Потом возвращается на общую кровать. Сейчас мы на стадии «я не даю обнаглевшей шерстяной котяре придавить маленького котика большой пушистой задницей». Но когда кошка и Инночка лежат от меня по бокам, смотреться это должно пасторально. У Кошатины появилось новое выражение морды, которое я расцениваю как коварное.
Я фотографирую ребенка очень часто. Инночка - это какой-то концентрат котят.
Так вот - вначале я готовлю еду. Незадолго до ребенковского месяца случается первый торт - сидеть мне еще нельзя, а стоять не всегда не больно, но сам процесс доставляет изрядное удовольствие. Как прогулки с коляской, перед которыми я обезболиваюсь, как могу, но которые после сидения дома вызывают массу восторга сами по себе: мы идем по улице! Вокруг люди! Коляска маневренная и классная, ребенок милый, я в удобной добеременной челрвеческой одежде для улицы!.. Сплошное ура. В общем, оно того стоит. В месяц начинаются обязательные походы по врачам, попутно я доделываю квартирные административные штуки, принимаю все меньше обезболивающего, двигаюсь все больше...
Я чувствую, что мне делается все лучше, все больше ресурсов освобождается от восстановления-превозмогания. Можно смотреть по сторонам, подбирать потерянные социальные штуки, делать еще торты!..
...На этой неделе я сделала четыре. Все - с новыми составами, два чисто для освоения новых составов. Я уже могу без проблем ходить и двигаться весь день, и это офигенно.
С ребенком тоже происходят метаморфозы. Сегодня ей ровно два месяца; за это время она выросла в весе в полтора раза и здорово изменилась. Она фокусирует взгляд и отслеживает нас в пространстве, адресно и много улыбается и пытается разговаривать, не в пространство, а конкретно с тобой - «ваааа» превратилось в великое множество разнообразных звуков. Адресная улыбка вообще очень меняет отношение: наверное, с этого момента ты действительно начинаешь видеть в ней полноценного оппонента в полноценной коммуникации, как-то так. Когда Сашка отпускает меня гулять с людьми и жить социальной жизнью, через пару часов мне уже начинает почти физически не хватать теплого котика под боком. Она очень классная.
Я рада, что гормоны и прочее сработали, как надо, и это ощущение не обошло меня стороной. Вроде бы Петрановская писала, что при усыновлении неправильный мотив - желать осчастливить несчастного ребенка, реализоваться как мать или что-то вроде, а правильный - хотеть проводить время с ребенком. По аналогии с котиками это казалось верным, но мы с Сашкой не хотели - просто потому что не имели ни малейшего представления о времени с ребенком. Раньше мы, собственно, не столько хотели завести ребенка, сколько считали это своевременным и правильным шагом. Зато сейчас я хочу проводить время с ребенком (пусть не все, но часть его). Хотя лучше родительская любовь ощущается, когда мне удается относительно отоспаться, а в какие-то моменты, при наложении недосыпа, требующих срочно делать что-нибудь обстоятельств и Инночки в режиме котик-из-ада слой этой родительской любви, а заодно гуманизма и адекватности становится пугающе тонким.
...На десятый день мы впервые вместе выбрались из дома: ребенка нужно было показать неврологу. Детские такси со специальной люлькой стоят как вертолет. Потом мы завели свое младенческое автокресло и перешли на яндекс-такси. Профит!
Сейчас я занята ребенковскими медицинскими штуками. У Инночки в мышце шеи обнаружили уплотнение, которое нужно носить на физиотерапию и всячески массировать начиная с "прямо сейчас". Массажистка приезжает к нам на дом (платно, разумеется): это солидная женщин, которая сходу предлагает мне избавиться от котиков во избежание аллергий и написать жалобу на нерусского ортопеда, не вошедшему в серьезность положения (ортопед сказал, что все в пределах нормы, но диагноз ради массажиков и физиотерапии он подтвердит, ему не жалко. Но в остальном она милая и приятная дама, и я уже начинаю вкармливать лишние торты и в нее тоже). Часть с массажем шеи страшно мучительная: Инночка бьется и вопит на предельной громкости, а изнемогающей от бессильного сочувствия мне приходится держать ей руки. Что самое ужасное, ребенок все запоминает и начинает плакать еще на подводящих движениях (или заранее, когда я прогреваю ей эту часть шеи теплым парафином. Все в парафине. Ребенок в парафине, массажистка в парафине, кухня в парафине...) Я боюсь, что она запомнит этот мой обман доверия.
А физиотерапия уже закончилась; две недели я возила туда дитенка к девяти утра, как на работу. Еще три раза встречали классную девочку. Когда к нас был последний сеанс, она подержала Инночку за ногу.